* * *

От Фиры пришло письмо. Кто передал, как оно появилось, прилетело, приехало? Без конверта, не такое, как прислала нам тетя Эся из Москвы: с настоящей маркой с портретом Ленина в черно-красной рамке. Листик в клеточку, сложенный вчетверо и исписанный карандашом. Мама прочла быстро, папа читал, потом мама снова читала. Я думал, что там что-нибудь нарисовано мне, но – кроме буквочек – ничего. Очень красивые буквочки, рядышком друг за друга держатся, словно за ручки, и маме с папой поют беззвучную нежную песенку. Им хорошо, они слышат, а мне не дают послушать Фирочкин голосок. Когда письмо отложили, я к нему подобрался и с очень ученым видом стал вслух его громко читать. "Дорогие мама, папа и вредина мой братик! Пишет вам доченька Фира. Как вы там поживаете? Я живу хорошо, только без вас скучаю. Смотрите, не болейте. Полезно пить кипяченое молоко вместе с пенкой, чтоб не болело горлышко. Не забывайте .

мерить температуру, если будете кашлять. А еще пусть мне мама в зеленый кулечек положит тэйгелах и ниточкой золотой перевяжет, как тогда на мой день рождения, и сахару кусочек, баранок и плюшку, и ручку ученическую с блестящим новеньким пером". – "С кем это ты, смешная моя балаболка?– Мама взяла письмо Фиры, тщательно разгладила. – Давай с тобой будем учиться читать, как учат в школе. Смотри, буква “п”, похожа на нашу табуретку. За ней стоит “а”. Читаем вместе с тобой: “па”. Теперь повторим еще раз, и что получается? “Папа”. Как видишь, совсем не сложно: “ма”, “мама”. – Она передвинула палец подальше, и я с нею прочел: "лю-б-лю". Я умею читать, это просто. Если надо, достану листочек и покажу, кому хочешь, Фиркино письмо. Меня охватил восторг. "Можно, возьму себе, мама, я его спрячу в карман с папиными часами и буду все время носить!" Оно в кармане замялось, карандаш почти стерся местами, но оставалось: "папа", "мама", "люблю"

* * *

Каждый день они появляются незадолго до вечера. Это известный мне, как его зовут, староста, его помощник и немец. Идут, высматривают. Я перестал их бояться. Они не знают, что у меня папины часы. После комендантского часа все равно все в домах… Леня лежал больной, на дворе никого не было. Я постоял и незаметно спустился по вытоптанной дорожке к забору противоположного дома. Там одна доска отодвигалась и можно было пролезть через дырку. Я уже пробовал, а Яник струсил. Теперь я был один и не чувствовал себя шибко смелым: а вдруг собака выскочит! Просунулся, огляделся – никого. Еще спустился к дому и тут увидел – в окне кто-то есть. Смотрит. Не взрослый. Кажется, девочка, но старше меня. За стеклом плохо видно. Высветлялся из темноты лоб и нос полоской, тоненькие волосы окружали лицо, как белый платочек. Я стоял и смотрел, как она наклонила голову и стала читать. Стекло было какое-то испорченное: ровно посередине шли кривые полосы. Чуть сдвинусь в сторону – лицо ее за мной смещается, вернусь – и она на прежнем месте. То исчезает, то тает, то светится, как ангел. Подошел поближе, она совсем опустила голову. Я отошел, и она – не встала или повернулась, а будто отъехала. И совсем потерялась в глубине. Я вернулся к забору, посидел на суку старой яблони, яблок не было, прежние хозяева обтрясли. Вглядывался в окно, пока не услышал маму: "Ленчик, ты где пропадаешь, иди кушать!" В другой раз я тайно нарисовал на листке бумаги голубя с письмом в клюве. Я такую видел открытку. Сложил письмо и спустился к ее дому. Всегда она сидела у окна, а я подолгу смотрел. А тут я сначала отошел в сторону, волнуясь, подкрался поближе, только хотел сунуть между створками рамы письмо, как окно распахнулось и жахнуло мне в лоб, чуть стекло не вылетело. Я бежать! У яблони оглянулся – никого. Забрался на сук и заорал где-то слышанный куплет: "Хочу на яблоню залезть и кислых яблок столько съесть, чтобы потом ни встать, ни сесть! Вам грустно, мне смешно… Смешно!"– кричал я, кривляясь. Но никто не отзывался. Окно было закрыто, и что-то возникало в нем, красивое, как нарисованное. Мне было грустно, как тогда, прошлым летом. На берегу Днепра я насобирал плоских камушков и снизу бросал их, подсекая воду, так, чтоб они несколько раз прыгали по поверхности: пек блины и блинчики. А в руках у меня был папой подаренный свисток с дребезжащим шариком. Настоящий, костяной, милицейский. Я размахнулся изо всех сил, и вместо камушка, зажатого в руке, выскочил мой свисток и – булькнул. Я никому об этом не рассказал. Мне было очень грустно.

* * *

Леня дышал тяжело, вслух и безостановочно. Взрослые говорили, что нужна подушка. "Мам, дай ему мою".– "Тут другая нужна, Ленчик". – "Ну и что, может, она поможет". А вдруг он и вправду умрет?! Утром, когда я проснулся, в доме было тихо, разговаривали шепотом. Леня умер. Его накрыли простыней, никто не плакал. Борю сдерживали, он стремился залезть под простыню. Мать Лени пошла о чем-то просить старосту. Ее долго ждали. Наконец она появилась вместе с ним. Он указал место недалеко от уборной и разрешил копать. Бедный мальчик, отец его так и не узнает, что сына нет. Когда Леню вынесли, я не видел. Мама рассказывала, что его перевезли на тележке к школьной подруге его мамы. Женщина похоронила Леню на кладбище как своего сына. За что окружающие обзывали ее сумасшедшей. Вот и нет Лени, а он хотел еще когда-нибудь снова пойти в школу.

* * *

Приезжал Тимофей, перебросил мешок картошки и мне привез Фиркин детский лифчик с резинками. Теперь на улице было холодно, и мне натягивали чулки, пришпиливая к ним резинки от лифчика. Заставляли надевать шаровары из байки и курточку. В сапожках я казался себе взрослым. Папа решился идти на базар, захватив и меня с собой. Зачем только он снял протез и пошел на костылях? Висящую штанину подколол, а вместо пиджака со звездой натянул куртку. "Смотри, Меер, если найдешь, лучше ячневую, и спичек не забудь",– напутствовала нас мама. Мы шли тяжело, папа останавливался, обтирал лицо, потели руки. А когда приблизились к базару, увидели мотоцикл с немцами. Один за рулем, с бляхой на груди, а второй, с автоматом, в коляске. Мы прошли, стараясь не глядеть. Они нас не тронули. По правую сторону стояли два-три воза, продавали картошку в ведрах. Брали советские деньги. И за прилавками было несколько торговок, кто с огурцами, кто с капустой. Мы обошли их. Основная толкучка разместилась слева, ближе к канаве. Здесь женщины держали, растягивая на себе, юбки, мужские рубахи, штаны. Помню даже овальное зеркало в золотой рамке. Никто у них не покупал, деревенские меняли на продукты. А посреди базара стоял здоровенный мужик с бородой и зазывал. Шея, толстые щеки – все туго надутое, багровое, даже глаза. Между его ног, как ворота расставленных, развалился пузатый мешок, набитый махрой. Посреди засученной пасти мешка тонул граненый стакан. – Ну, кому табачку, стоять будет начеку… налетай, сыпану! Эй, хромый, иди сюда, гроши есть?– Отец вытащил из бокового кармана мамину новенькую лодочку. – Почем просишь? Я никогда не видел, чтобы мама их куда-нибудь надевала. Они были узенькие, с аккуратными блестящими носочками, а внутри гладенькая, скользящая кожица. – Давай другую туфлю, почем отдашь? Зазнобе сгодится. А что есть самое золотое у бабы, а?– и затянул: – Как на горке, на могилке, тык-тык, там паслися две кобылки, тык-тык, одна сера, друга бура, кура-курва, что у бабы за натура… А, хромый, что у бабы самое? Папа не успел запихнуть в куртку лодочки – как налетели пьяные полицаи. "Где взял?" – "Это мои". – "Мои! Были ваши, стали наши, слыхал? Вали отсюда, пока цел". – "Как вам не стыдно, вы же молодые ребята, отдайте, я вас очень прошу… Ну дайте хоть сколько на спички…" Полицай достал плоскую картонку спичек с красными головками и сунул их отцу. "Чтоб я тебя больше не видел здесь, и твоего луполовского гаденыша тоже, понял?!" Мы ушли с базара, мимо мотоцикла, по Дубровенке, к дому. Отец молчал. Подходя уже к калитке, он остановился. – Маму нашу, мамочку очень жалко, расстроится. Ты видишь, сына, люди бывают не люди. Держись. Я долго ворочался, не мог уснуть. Все слышался веселый голос бородатого: "Ну что, ребятки, курнем? Хороша махорочка, под водочку дерет, хороша молодочка, кто ее…" Люди, не люди.

* * *

Не люди, не мы. А кто? Я их вижу, слышу, у них зубки болят, головка. Они были у мам в животике. Их босые ножки обдувал ветерок и согревало детство. Как же он зашел к нам в дом и рявкнул: "Сидеть!" Как собакам… Моя мама, папа и я, мама Борика и тетя Мера опустились безропотно на пол. Маленький Боря остался стоять.

"А тебя не касается?– снова рявкнул он, протянул руку, как лопату, и треснул Борика по затылку. – Козявка!– Грохнулся на кровать, не обращая внимания на лежащую в ней старуху. Широко растопырив сапоги и резко поворачивая голову, словно пересчитывая нас, скомандовал: – Так, значит, три минуты секу, чтоб гроши на бочку, ясно?!– Отец стал объяснять, что денег нет. Туфли, которые он хотел продать на базаре, отобрали, мол, ваши хлопцы. – Мне твои байки на хрена, братенника встретить надо, понял? И туфли вам теперь, как покойнику примочки". Борина мама, не вставая, потянулась к стоящей на подоконнике бутылке с газетной пробкой. И, хоть бутылка была не полная, протянула ее полицаю: "Это я для компрессов держала, сейчас мне уже не нужно". – "Сгодится сивая кобылица. Скажу, еще дешево отделались. Потрясти б не мешало. Вот ваша Дарья, или, как ее, Дора, сушит ляжки у забора. Все, ее вчера офицер кокнул, курву. Вздумала чистить германские карманы. Пила с ними, закусывала, ну а когда они– пить-то слабаки – того, шарила в шмотках. Они не дураки, застукали и выпустили кишки.

Повадилась кошка за марками, да документики прихватывала. Спрашивается, кто ее подучил, для какого засолу? Так-то, никуда не денетесь, жиды пархатые". Он вскочил, за ним дверь лязгнула. Мы от такого известия онемели. Мама неизвестно у кого спросила: "Что же Нина, где она?" – "Зачем ей при ребенке эти документы? – возмутилась Борина мама. – Бедные дети, когда у них такие родители! Нарожают, а потом что?" – "Вера, сходи, посмотри",– обратился папа. Мама встала, и я пошел за ней. Оказалось, у Дориного крыльца уже толпились люди. В их плотном кругу, как воробышек, вырванный из пасти кошки, стояла Нина. Она беспомощно тянула ручки. Из рукавов высовывались маленькие кулачки, красные, будто с них содрали кожу, словно обваренные. "На-наа-наа… на-наа-наа!"– просила она. А когда к ней наклонялась ее тетя, отбивалась и приседала. "Возьмите ребенка на руки!" – "Танцы-шманцы у них на уме, они о потом думают?" – "Майн готт, хорошо, что наша Дорочка этого не слышит. Ниночка, детка, идем в дом, послушайся свою тетю. Что они все мелют, Дорочка наша какой еще человек, что они понимают…" А я закрываю глаза и слышу: "Люблю кудрявеньких, завитки слюнявенькие, хочешь у меня жить?"